воскресенье, 12 октября 2014
много буквИскусство неумолимо движется к своей тепловой смерти*: размываются границы, размываются образы, размываются техники. Очевидные ответы на вопросы вида "что хотел сказать художник?" и "к кому он обращался?" давно исчезли. Неочевидные становятся более неочевидными. Искусство растворяется в не-искусстве, а не-искусство притворяется искусством.
История знает несколько примеров того, как художники, как подлинные мастера открывают или даже создают великую истину, но не находят в себе сил поверить в нее. Результат превосходит замысел, но осознать это сразу обычно не удается. Храм Артемиды в Магнесии-на-Меандре*, "Дон Кихот", Токката и фуга ре минор были созданы в череде иных замечательных произведений, но каждое из них стало откровением. Нечто новое, нечто удивительное, что современники могли оценить, но не смогли выявить. С этой задачей могли справиться лишь потомки - и в случае с "Дон Кихотом" справились. Но не всем произведениям так повезло.
Едва ли Вим Дельвуа главной задачей своего творчества видел утешение общества и примирение его с тем фактом, что искусство распадается на разрозненные штрихи, световые пятна и прочие эфемерные эффекты, хотя он точно приложил немало усилий, чтоб этот исторический процесс - процесс распада - шел побыстрее. Его "Мимикрия" не вызывает такой шок, как его же "Клоака" или готические рентгеновские снимки, но концепция та же: любым путем пролезть в сравнительное небольшое окно Овертона*, только не шокируя, а маскируясь и уподобляясь. Художник расширяет привычные рамки допустимого, апеллируя не к рефлексам или умонастроениям зрителя, а к его привычкам, одной из которых является поверхностность, невнимательность. Сайт художника, притворяется городком, работы художника притворяются работами старых мастеров, а сам он притворяется технократом*, предстающим каждый раз в новом обличии. Причем последнее сам Дельвуа даже не пытается скрывать: "Возможность начать с нуля и играть с концепциями — это часть процесса создания... Я за новые технологии и за безразличие к красоте, но искусство вообще технофобно". На его выставке нет места реакциям вроде "о, это мерзко" или "о, как это прекрасно". Газовый баллон среди античных амфор можно и не заметить, а гладильная доска рядом со средневековыми щитами и надгробиями покажется забавной и только забавной, но никак не вызывающей и прогрессивной. В этот раз Дельвуа обошелся без вкрапления провокаций (и, как и полагается автору "Мимикрии", даже дал интервью, в котором указал, что он никогда не ставил себе целью провоцировать и раздражать), и едва ли главной причиной того стал здоровый консерватизм московских музейщиков.
Омертвение, даже аннигиляция высокого искусства - это лишь эхо или рябь от других, куда более значимых распадов. Культура теряет форму и содержание, образ жизни человека теряет оригинальность. Христианская цивилизация как эманация исторического поиска, свобода как эманация христианской цивилизации, созидание как эманация свободы в европейском ее понимании, но продолжать этот список пока нечем, и среди кандидатов на место созидания пока значится лишь идейная дезинтеграция, которая парадоксальным образом будет вместе с экономической интеграцией.
Перестали быть христианскими или вовсе обезлюдели великие города прошлого - Антиохия, Эфес, Иераполис, Александрия; давно не храм Айя-София. Верующие лишь изображают ритуалы, но не задумываются над их глубинным смыслом. Суровый католицизм поделился местом с менее одухотворенным протестантством и светским гуманизмом, монархии поделились местом с демократиями (и далеко не всегда добровольно), комфорта стало больше, но только комфорта, а отнюдь не счастья или покоя. Политики лишь изображают заботу о мире и свободе; общественные деятели лишь имитируют работу на благо общества; коллекционеры заботятся не о сохранении искусства, а о сохранении и приумножении своих капиталов. Очевидные ответы на вопросы вида "что делать?" и "что есть добро?" исчезают; в будущем начнут исчезать и неочевидные. Сам Дельвуа указывает (не в творчестве, а в интервью) на недостаток свободы в Бельгии; после просмотра работ его честность уже не удается отличить от его иронии или лукавства. В нем самом мало бельгийского, и в других наших современниках становится все меньше греческого, индийского, южно-африканского. Сохранить самость* удается лишь самым мощным культурам, культурам-субцивилизациям, культурам-субконтинентам, но даже они вынуждены перенимать и прикидываться не тем, что они есть на самом деле.
Футурологи, обещавшие общество свободного времени, оказались правы: в евроатлантической части человечества тенденция монотонного и непрерывного увеличения числа артмейкеров налицо. Заниматься протоискусством* или квазиискусством просто: доступны технологии, нетрудно найти минимальный отклик. Дельвуа сегодня мимикрирует под старым мастеров - завтра молодые мастера* будут мимикрировать под Дельвуа: подражание, перенимание, эксплуатация и даже плагиат уже легальны в литературе (фан-фикшн) и в музыке (ди-джеинг), дело за живописью, скульптурой, архитектурой. Уровень вовлеченности в творческую среди растет. Понять же, растет ли сам уровень творческой среды, невозможно, если глядеть на нее изнутри. Творчество Дельвуа не дает ответа на этот вопросу, а лишь предполагает саму постановку вопроса.
Бельгиец невольно стал пионером: классический музей впервые выставил художника при жизни. Причудливые самосвалы превращаются романские соборы, а днк-спирали - в античных богинь; в нашей истории все было наоборот. Встретившись в музейном пространстве, два исторических потока, действительный и мнимый, разошлись. Время для объединения науки и искусства на вершине (по Флоберу) еще не пришло. И для привычного нам искусства не придет.